«Я Высоцкому в лицо плюнул!»

Смоктуновский называл его гением, Высоцкий – одним из пяти своих ближайших друзей, Любимов – злым мальчиком. А для зрителей он, сыгравший в театре и кино добрую сотню ролей, навечно остался Промокашкой из фильма «Место встречи изменить нельзя» – своим в доску парнем...

Впрочем, картину, которая его прославила, Иван Сергеевич последние лет 30 принципиально не смотрел. И терпеть не мог, когда «отсталая часть публики», как сам он выражался, тыкала в него пальцами со словами: «О, Промокашка!»

«МЕСТО ВСТРЕЧИ»

На самом деле эта роль досталась ему совершенно случайно. Сейчас уже сложно представить, но вообще-то Бортник пробовался совсем не на Промокашку, а на Шарапова! И Высоцкий очень хотел, чтобы друга утвердили. Но одного желания оказалось мало. Станиславу Говорухину сказали: «Будешь снимать Конкина!» – тот только-только получил премию Ленинского комсомола за Павку Корчагина. И режиссер не сильно-то брыкался.

«Мне он сказал: «Слушай, Вань, я прошу тебя сыграть Промокашку». «Кто это?» – спрашиваю. – «Да такой молчаливый парень из банды». Весь же текст, который есть у Промокашки, мной придуман, в сценарии ни одного слова не было», – вспоминал Бортник съемки фильма, ставшего культовым.

«Лось сохатый», «Мурку» давай!», «Волки позорные!» – да, это он все сам придумал. В сценарии было написано так: «Появляется молчаливый парень в шестиклинке...» И все! Остальное – чистый экспромт. И, кстати, далеко не весь еще вошел в картину.

«Что вырезали? – хитро улыбаясь, переспрашивал Иван Сергеевич. – Жаргон весь убрали. Малину помните? Там сначала всех за столом показывают, потом каждого в отдельности. Дальше бандиты уходят спать – и все. А у меня там еще целая игра была – приставал к пассии Горбатого, лез к ней, звал куда-то пьяным мычанием. Но актриса начинала откровенно смеяться, и ничего из этой сцены не получилось.

Или сцена ареста банды. Подъезжаем мы с Володей к месту съемки, смотрю: стоит какой-то мрачный матерящийся Славка Говорухин. Подходит ко мне: «Вань, я прошу тебя, я не могу уже больше: они выходят все и: «Руки вверх!» – пистолет в снег, «Руки вверх!» – пистолет в снег. Полное однообразие. Придумай что-нибудь».

На всю придумку было – пока надевал брюки, пиджак, пальто, кепку – минут пять, не больше. Как буду реагировать, не знал, но песню «А на черной скамье...», думаю, запою. Но это еще ладно, я же Высоцкому в лицо плюнул! Ну да, когда меня повели, подошел к нему и: «Тьфу, сука, мусорина!» Это, разумеется, убрали...» 

ВЫСОЦКИЙ

На чем они сошлись – Бортник и Высоцкий? Сам Иван Сергеевич говорил: «Наверное, детство одно – послевоенное, любовь к поэзии. А потом, видимо, характер у нас схожий...»

Вот что характер схожий, а равно и темперамент, – это еще Юрий Любимов заметил, отец той Таганки. Не просто же так именно Бортнику он предложил играть Гамлета. При живом Высоцком!

«Я не могу от него зависеть! Он ведет себя совершенно неподобающим образом! Может уехать, подвести. Я прошу тебя взять роль и выучить текст. Мне не нужно будет переделывать спектакль – у вас темперамент одинаковый», – пересказывал Бортник тот памятный разговор с Любимовым. – Я оторопел, говорю: «Юрий Петрович, помилуйте, как это?»

Сам-то понимал, что никогда в жизни на это не пойду. Ну бред сивой кобылы! Представьте себе: начинается спектакль, Володя садился у стены с гитарой. Пока рассаживалась публика, он что-то наигрывал. Потом выходил: «Гул затих, я вышел на подмостки...» Все понимали, что это Высоцкий. И это «Гамлет»! А я что, сяду у стены, буду на гуслях играть? Или на баяне? Ну бред!

Шеф (Любимов. - Ред.) потом меня отчитывал: «Зачем вы сказали своему другу о том, что я предложил вам Гамлета?» Как будто думал, что я промолчу. Володя, когда рассказал ему о предложении Любимова, лишь отмахнулся: «А хрен ли, играй». Но это же обида! И у меня даже мысли на этот счет не было. А у Валерки вот (Золотухина. - Ред.) – пожалуйста. И все, и сразу приказ на стенку. Он оправдывал это субординацией. Но нет, есть вещи, через которые нельзя переступать...»

ЗАГУЛЫ

Послевоенное детство, характер, любовь к поэзии... Это все понятно. Но была еще одна общая и, к сожалению, пламенная страсть. О загулах Высоцкого и Бортника по Москве ходили байки. А одна история и вовсе стала легендарной.

Жена Высоцкого Марина Влади многим нашим актерам, которые хотели «зашиться», из Парижа привозила таблетки «Эспераль». Любимов на этот счет краем уха что-то слышал: мол, чудодейственное средство, любой самый запойный алкоголик перестает пить. Вот только далекий от проблемы, он почему-то решил, что это... какая-то спираль, которую нужно зашить в мягкое место. И раз за разом своим артистам повторял: «Если не вошьете в ж... спираль, будете уволены». Через какое-то время решил упростить: «Если не вошьете пружину, будете уволены».

«Ну что делать – пришлось зашиваться, – рассказывал Бортник. – И вот Володя пишет мне из Испании: «Скучаю, Ваня, я, кругом Испания. Они пьют горькую, лакают джин. Без разумения и опасения. Они же, Ванечка, все без пружин».

В другом театре, конечно, нас бы давно к чертовой матери выгнали. Хотя перед спектаклем я – ни-ни, ни разу по моей вине не срывались спектакли. У Володи вот случалось. И тогда директор выходил к публике и объявлял: «В связи с тем, что у артиста пропал голос, спектакль отменяется».

Зритель не дурак, все, конечно, понимали. Но что делать, болезнь. Володю же в последний год отпускало буквально минут на десять, не больше. Вот сядет, выдохнет резко: «А-а-а, хорошо». Разговор ведем, курим. Через десять минут: «М-м-м... А-а-а... Вань, принеси!» Болезнь...»

Он видел, конечно, все. И самое жуткое. Когда в разговорах всплывала эта тяжелая для него тема, Иван Сергеевич часто вздыхал, прерывался. Повисала пауза, он говорил: «Нет, не стоит об этом. Малосимпатично». Но всякий раз продолжал в силу открытости своей души. Например, рассказал, как однажды спас Высоцкому жизнь.

«Ну, спас – это слишком сильно сказано, – сразу уточнял скромный Бортник. – У Володи тогда был период запоя, а ему играть. И я от него просто убрал спиртное – спрятал в комнате. Он умолял меня, плакал, вставал на колени: «Дай, дай...» Смотреть на это было страшно: уже начиналась патология. Я понимал, что жесток, но все равно повторял: «Вовка, нельзя! Спектакль же, потерпи». Кто-то просил: «Вань, ну дай ему, налей». Я упирался: «Не налью». Тут входит Яша Безродный, замдиректора театра: «Володя, тебя вызывает Юрий Петрович...» «Да пошли вы все на ...!» – от стены Володя рванул в открытую балконную дверь, перевалился лицом вниз и повис на перилах. А восьмой этаж, внизу асфальт... Как я успел – ума не приложу. В три прыжка долетел до балкона, вытянул его оттуда... И очень сильно я его тогда ударил. Очень сильно... А когда Володя поднялся с пола, он схватил гитару кузнецовскую – совершенно уникальная была, с инкрустациями, очень красивая, – и в щепки ее разбил. Вот такой выплеск. Я посмотрел на него. «Вот там, – говорю, – водка». И ушел...» 

ЛЮБИМОВ

Бортник и Высоцкий – это, конечно, большая тема. Но Бортник и Любимов – не меньше. Юрий Петрович был его педагогом в Щукинском училище. Бортник практически из того, самого первого набора. То есть с них, в общем, Таганка и началась. Однако между режиссером и актером все эти почти 50 лет буквально искрило! От любви до ненависти и обратно – такая амплитуда.

«Я вам прощал больше, чем Владимиру!»

Или: «У вас скверный характер!» – рассказывал об отношениях с шефом Иван Сергеевич. – Вот только я пришел в театр, репетировал в «Послушайте» Маяковского. Труппа – все молодые, выходишь из дверей – ресторан «Кама». Выпили – на репетицию. И вот с утра до вечера: «Я из вас этот «камский» дух вышибу!» Ко всем относилось, не только ко мне. Но! «Иван, пойди сюда». Я на корточки перед ним сяду, он вздохнет так тяжело: «Перестань пить, перестань. Ведь ты талант свой губишь». Он никому так не говорил...»

В последние годы, уже после возвращения Любимова на Таганку, конечно, было больше затяжных конфликтов. Слишком много всего накопилось – раздражения, обид, претензий, недомолвок...

«Ну то, что «злым мальчиком» меня постоянно называл, – ладно, но он придумывал вечно про меня какие-то истории, непонятные совершенно, – возмущался Бортник. – Например, звоню ему как-то днем. Знаю, что только закончилась репетиция, он сейчас в кабинете. «Ты не подшофе?» – спрашивает. «Нет, Юрий Петрович, абсолютно нормальный». Мы полчаса мило беседуем, обо всем на свете. «До свидания, Ваня». – «До свидания, Юрий Петрович». И так радостно мне стало на душе. Жене говорю вечером: «Как сегодня замечательно я с шефом поговорил». «Ну да, – кивает, – давно тебе пора с ним отношения наладить...»

Потом рассказывает Золотухин. Утром приходит на репетицию шеф. Мрачный. «Вчера звонил Бортник. Ночью. Пьяный. Требует главных ролей». Хотя я ему звонил днем, трезвый и ничего не требовал. Я вообще у него никогда ничего не требовал...»

Не требовал. Но позволял себе действительно многое. Знал ведь, что Любимов на дверь ему не укажет. Уж если не выгнал тогда, в пору молодого беспробудного веселья... Чего стоит хотя бы эта история.

Бортник получает роль Нержина в «Шарашке» по Солженицыну. «Иван, – шеф сам ему позвонил, – я прошу тебя собраться, оставить свои фокусы. Буду делать к 80-летию Солженицына спектакль...» Актер послушно берет под козырек, начинает репетировать. Но с каждым днем напряжение все нарастает. Роль ему активно не нравится, инсценировка тем более, текст произносит через силу. И однажды не выдерживает.

Прямо во время репетиции – так, чтобы все слышали, – Бортник громко говорит: «А пошло все к ... матери!» Повисает гробовая тишина. Любимов включает свет. И видит, как его актер направляется к выходу. «Тоскливо, – декламирует он на ходу. – Огромное «о» в конце. То-скли-во». И уходит. Кто еще мог себе такое позволить?

«Вот и все, так остался у меня один спектакль – «Высоцкий», его и играю. Встречает меня как-то шеф: «Иван, подойдите сюда. Все участники спектакля требуют, чтобы я вас убрал». Я понимаю, что это вранье, говорю: «Фамилии?» – «Я не доносчик, Ваня...»

Тогда я рассказываю ему быль. «А вот ко мне, – говорю, – подошел молодой артист и сказал: «Иван Сергеевич, почему вы так редко в театре бываете? Без вас здесь стены серые...» В это время раздалось: «Проходите на сцену», – начались эти звонки тревожные. И я пошел. Вдруг слышу: «Сте-э-эны без него се-э-эрые! Ах, ... сте-э-эны, видите ли, без него!..» И все по нарастающей мне в спину...

Сыграл я в спектакле, слышал, после него Любимов сказал: «Хорошо работал Иван». Собираюсь на очередной спектакль, звонит помреж. И испуганным таким голосом: «Иван Сергеевич, Юрий Петрович не допускает вас до спектакля». Вот и все. Мы с шефом и не видимся уже... Нет, вру, как-то пересеклись в театре. Встречаемся взглядами. «Подшофе?» – спрашивает. «Да ну, – говорю. – Я за жалованием пришел...» – «А вам не стыдно?» Вот и все...

ВОДКА

«Распространенная актерская болезнь», «профессиональный недуг» – так это раньше называлось. Водку Бортник ненавидел всей душой. Но и обойтись без нее не мог. Причем, можно сказать, с самых юных лет.

«За всех актеров не скажу, но почему я начал употреблять? У меня такое ощущение, потому что застенчив был очень, – говорил он. – А когда выпивал, как-то легче было общаться. Расслабляет, знаете ли. И мир по-другому видится. Вообще, так скажу: я многое бы упустил, если бы в какой-то момент не был подшофе. Какие-то встречи были замечательные, разговоры. И они помнятся. И они даже некими вехами стали в моей жизни... А с другой стороны, как я болею! Как Вовка болел! Это же чудовищно...»

В последние годы он пил все реже. Во-первых, не тот кураж. Да и банально не с кем было. Может, кстати, поэтому, будучи подшофе, так любил взять телефонную трубку и набрать номер. Чей? А это не важно!

«Да, в такие дни надо убирать из кухни телефонную книгу, – смеялся над собой Бортник. – Всем звонил, от «а» до «я». Кому чаще других? Да без разницы. Посмотрел в телефонную книгу – о, в самый раз! Любимову как-то набрал – на Катьку его (жену. - Ред.) нарвался, так она перестала подзывать его к телефону. Олегу Стриженову звоню, Васе Ливанову... Васька на меня даже обиделся как-то: «Чего ты все время мне поддатый звонишь?» И это Васька! Который сам любитель! Вот Смоктуновскому так и не позвонил...

Мне Эфрос когда-то рассказывал, что накануне его прихода к нам в театр ему позвонил Смоктуновский: «Это Кеша. Анатолий Васильевич, вы в Театр на Таганке идете? Учтите, там есть один гений». «Кто?» – изумился Эфрос. – «Иван Бортник». Я, когда выпивал, часто думал: дай-ка позвоню Иннокентию Михайловичу. Телефон у меня был. Поднимал трубку, собирался с мыслями, но... так и не решился набрать его номер. Может, недостаточно пьян был для подобного разговора».

СТЫД

Не позвонил, не подошел, не попросил, не потребовал... Вся жизнь в обнимку с этой частицей «не». Поэтому и недоиграл, недополучил, недосказал. Вот отказываться он мог. Легко! Отказался от Шарикова у Бортко в «Собачьем сердце»: мол, потому что знал, кто там на самом деле нужен. Но чаще отказывался, потому что просто противно было соглашаться...

«Часто думаю: черт возьми, идет депрофессионализация какая-то. Отказываюсь же постоянно. И делаю все правильно. Ну правильно я делаю! Мне дают сценарии, я думаю: ну как, знакомый человек, почему бы не отсняться? И денег заработать. Но... не могу. Не могу я этот текст произносить! И ни о чем не жалею. Отказывался же только от дерьма, которого предлагали немало.

Понимаете, мне хочется хорошего материала, чтобы фантазия работала, чтобы я думал об этом, чтобы душу разбудило. И у меня железная интуиция, я очень редко ошибаюсь. Ну разве что... К-хм, даже вспоминать стыдно. Это когда я согласился сниматься в фильме «Импотент», чудовищном этом.

Прочитал сценарий – у меня волосы дыбом встали. Но мы тогда без копейки сидели, думаю, скажу: тысяча долларов, понимая, конечно, что мне никогда этих денег не дадут. А Эйрамджан этот, у которого все время снимались Панкратов-Черный, Кокшенов, Мишка Державин, – каждый месяц он по картине стряпал, – ничуть не смутился. «Да, – говорит, – согласен». Е-мое, думаю. И вот стыдуха-то была...» 

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Как говорил Бортник, жена претензий ему никогда не предъявляла. Быстро привыкла и к его слабости, и к принципиальности.

Ну и к безденежью, конечно, тоже. Большую часть жизни они прожили в крохотной «двушке», как сам Иван Сергеевич говорил, «убогой совершенно», и в этом с ним легко можно было согласиться.

Пятиметровая кухня, старая дешевая мебель, испорченная техника, крепкий чай из жестяной кружки, сигареты «Ява». Как кто-то из гостей его сказал: «Вот так и должен жить великий русский артист».

Кстати, машины у «великого русского артиста» тоже отродясь не было. Когда-то Высоцкий отговорил: «Да ну тебя, ты пол-Москвы передавишь». А потом и самому не захотелось возиться – ездил в метро и ничуть не стеснялся. Разве что своей не к месту узнаваемой физиономии, когда пассажиры начинали шушукаться за спиной, тыкать пальцем, просить автограф. В последние годы Бортник уже разочаровался в актерской профессии. И в этом как раз признавался легко:

«С покойным Кириллом Лавровым снимались однажды в Закарпатье. Его – а он депутат Верховного Совета, Герой Соцтруда – принимали дай бог: сначала теннис, потом коньячок. Как-то основательно он набрался, ко мне подошел. «Ванька, – говорит, – я здесь помру». Разговорились с ним. «Если б ты знал, – сказал он, – как мне осточертело играть в театре». И это у Товстоногова! Главные роли!

Рассказал Алле Демидовой, она говорит: абсолютно, у меня то же самое. Я тогда не поверил. А сейчас... А сейчас могу сказать, что да, и мне осточертело. Ну что, вот я думаю: приду в театр, помирюсь с Любимовым. И что дальше? Опять пою: «Я однажды гулял по столице, двух прохожих случайно зашиб...»? Ну хорошо, получу свою долю аплодисментов. И что, мне до 85 лет вот так «гулять по столице»? Ну бред сивой кобылы!..»