Весна вползает в Москву своим желтоватым змеиным подбрюшьем, настороженно и враждебно оглядываясь вокруг себя.
Чума – под псевдонимом «коронавирус». Вчера ещё, в последние дни марта, люди, во всяком случае молодёжь, радовались обрушившимся на улицы непривычной пустоте. Парни и девчонки, без каких-либо масок, вернее, маска одна – рот до ушей, хоть завязочки пришей, - слонялись в облипку, завидно приникая друг к дружке, по исключительно им принадлежащим, отпущенным тротуарам. А самые отчаянные, как до срока проснувшиеся крылатые насекомые, уже летели, в обжимку же, нежно соприкаясь инопланетными, словно огромные, сияющие телескопические зенки у тех же чешуйчато-крылых, скафандрами и не обращая внимания на тахикардию докучливых светофоров по враз расширившимся московским магистралям.
Ещё вчера.
А где-то через день погода резко опустила свой снежный занавес, и Москва покрылась, правда, не белым, а – чёрным. Саваном.
Стало доходить, проясняться, что дело, вообще-то, тёмное. Жуткое. Большая беда вторглась в столицу, нащупывая через неё – а сегодня всё более-менее живое, действенное, увы, и сосредоточено по существу даже не в Сибири, на нефтяных полях-болотах, а в ней, - слабо двошащие рёбра остальной страны.
Померкла, обездвижела моя столица.
Где это я уже видел?
И даже не раз.
Я это видел перед развалом Советского Союза. Так называемый застой, внутренняя деградация общества – всё это и многое другое, конечно, было. Но спусковым механизмом тогда, всё же, стала серия природных и техногенных катастроф. Несчастий.
Более того: катастрофы природные и социальные убеждён, тайно, непостижимо и тесно взаимосвязаны друг с другом, и ещё неизвестно, какая из них в большей степени является первопричиной, первотолчком последующей – в конце концов пока ещё никто не опроверг существования высшего разума во Вселенной.
Эту гнетущую атмосферу, в которую погрузилась сейчас Москва, да, в общем-то, и весь огромный сопредельный мир, я наблюдал, трудно вдыхал уже больше тридцати лет назад в крошечной Армении конца восемьдесят восьмого года. Такая же скорбная, сверлящая тишина пала тогда на её города и сёла. Даже над гробами, особенно детскими, нередко стояли тогда, в изголовьях, безмолвные, застывшие от горя изваяния, а плач стелился где-то за их, изваяний, чёрными спинами. Землетрясение.
К слову, о гробах. И стадионах. «Euronews» показывает, что в многострадальной ныне Европе (парадоксально само словосочетание) заполняют гробами стадионы, поскольку крематориев не хватает. Но это не европейское ноу хау.
Впервые стадион, забитый трупами, я увидал в Спитаке. Там даже гробов ещё не было. Лежали на простынях, на суконных солдатских одеялах и даже на голой, пожухлой декабрьской траве. Тишина надрывно звенела над этой горькой и горестной «чашей», цикутой: рыдать-плакать было некому…
Довелось побывать и в Чернобыле, в следующем, восемьдесят девятом, в том числе и на Четвертом энергоблоке. А перед этим дважды проехать через Припять. Сейчас, говорят, туда открыли экстремальный туризм. Тогда же там всё было так мертво, что даже волосы вставали дыбом.
Мёртвая, мертвенная и мертвящая всё вокруг себя тишина заходила, как немая, во всё небо, гроза, над нашим Союзом.
Невидимая, без запаха, она и сейчас так осязаемо, так страшно давит не только на душу, но и на плечи тоже.
Чем разродится на сей раз? Не развалимся ли?
Ведь и тогда всё было похоже: катастрофа, та же нефть, те же саудиты, правда, тогда в сговоре с амерканцами.
Боюсь на сей раз разорвёт по границам даже не государственным, а – «молекулярным». Нынешняя чума столь коварна, что сразу, прямо на старте, отделила стариков от молодых. Молодые вроде ещё выздоравливают, а старые, старичьё – впрочем, как и положено нашему брату, - не сдюживают. Мрут.
Вон крепко пожилая пара на печально известном круизном лайнере, который долго, смертельно долго держали на привязи, на канатах у берегов Японии, накануне ещё бодро махали из открытого иллюминатора – да и из телевизора тоже – мол, всё в ажуре, а на следующий день их уже, парою, снесли с «Принцессы», на парных же, носилках. И – под саваном.
Молодёжь вынуждена бережно сторониться старых своих… А вдруг это войдёт в привычку? В моду? В образ жизни?
А самые опасные «переносчики», оказывается, детки. Но что значит старых сих оторвать, отторгнуть от малых сих? Это ещё больнее, чем оторвать от детей: печальный «процесс», как говаривал самый уважаемый мною, старик, теперь уже старец, страны пойдёт ещё шибче.
Чужую беду руками разведу… Я не готов давать рецепты, читать наставительно-резонёрские нравоучения ещё и потому, что беда эта и меня самого, многодетного и «многовнучного», захлестнула с головою. Дай Бог самому-то вынырнуть.
Одна из дочерей, в чьей квартире я заперт, строго сообщила: «Папа, в соседнем подъезде одну семью посадили на карантин. Держись подальше!..». Да я и так не высовываюсь, а ежели тишком-нишком, и высунусь, выскользну, то даже от хорошеньких девушек, которым в самый бы раз, давно уже не под юбку, а вполне невинно заглянуть в лицо, в личико, держусь, как когда-то на строевом плацу, на ныне общеизвестном безопасном – для кого? – расстоянии.
А ну как и это, как и «безопасная» разлука с малыми-милыми тоже войдёт в социальный обиход? Разъединимся, позагородимся… Отчуждимся… Сейчас вон пока только богатые отгородились средневековыми крепостными стенами, с дотами, от бедных и обыкновенных, а теперь, с нынешнего дня – и бедные от бедных и даже обыкновенные от обыкновенных?
На своём деревенском «кутке» мы, пожалуй, были самые малоимущие (если не считать детей, которых мать поднимала в одиночку). Но что бы вкусного ни пекла, ни жарила-парила мама в праздники ли, в будни ли, но обязательно посылала со мной каменную миску-тарелку, «передачку» к соседям. Тарелка, с теми же роскошными, до одури ароматными, редкостными мамиными оладьями, прикрыта сверху ещё одной. И так хотелось их разъять! Хватануть оттуда, хотя бы носом, сопаткою… Но они, тарелки, - под горячую руку мать гоняла нас троих не солдатским ремнём, но всё-таки весьма чувствительным вафельным, солдатским полотенцем, и это хорошо помнилось, - как знаменитые гейгеровские, из «Физики», вакуумные диски-полушария, не разымались не только двумя изображёнными в учебниках кобылами (художники в «Учпедгизе» были весьма целомудренны), но и моими цыплячьими, в цыпках, лапками: стыдно!
Что и говорить, «передачки» в обратную сторону к нам случались куда чаще...
Есть романтики-оригиналы, утверждающие, что послевоенная Москва потому и выжила без невосполнимых людских потерь, что жила в основном в коммуналках.
Как знать, может они, оригиналы-маргиналы, и не такие уж фантазёры?
Что касается драмы медико-биологической разнополярности, по нынешним понятиям, поколений (именно родственных, единокровных, потому что чума в первую очередь метит именно в них, «в десятку», в сердце), то я уповаю на одно. На золотой запас любви и взаимной сердечной привязанности. Этого запаса, верю, в нас даже больше, чем здравого смысла. Уж на одну-то чуму, надеюсь, хватит. Как хватит, полагаю, и чувства самосохранения – не окуклиться, не разбежаться: гуртом не только, по известному выражению, батьку (с малой буквы) легче бить, но и выжить –легче. Как бы там ни было, но общинность всё-таки у нас ещё в крови. Ульем выживем, но сотами, даже бетонными, пропадём.
Сейчас в ходу понятие «самоизоляция». Несколько лет назад, откликаясь в «Российской газете» на кончину Валентина Распутина, я употребил это понятие как предостережение современной России – не загнать бы себя в тупик: ведь даже настоящая литература у нас м и р о в а я, а не национальная. И втайне считал, что я первым в самоновейшие времена вышел на него.
Ан нет. Перечитывал только что, ставши уже теперь почти что её ровесником и, стало быть, мал-мал повнимательней и поумнее, едкую, умнейшую и талантливейшую – как только Осип Эмильевич терпел её подле себя? – старуху Надежду Мандельштам и в нескольких местах наткнулся: с а м о и з о л я ц и и и в отношении отдельной личности, и в отношении целой страны, - одинаково губительны.
Губительны! Провидица, старая: полвека назад уже знала, прозорливо догадывалась…
Беда должна объединить мир. Так бывало и, надеюсь, так будет. Снивелировать политические и личностные амбиции, пригасить исторические и псевдоактуальные претензии и даже государственную алчность… Любые сегодняшние, сиюминутные ценности относительны перед главной. Вечной: жизни. Отдельного человека и даже целых народов и континентов. Нам пора вернуться в семью цивилизованных европейских народов. Не упорствовать и не кичиться своей особостью и одинокостью. Вернуться. Пока не поздно.
…Насчёт этого глагола – вернуться. Только что узнал, Франция в е р н у л а всех своих солдат из Ирака. И правильно сделала! – пример, достойный подражания.
…Когда вернулся (!) после трёх недель ада, из потрясённой Армении, мне несколько ночей снился один и тот же кошмар: землетрясение в Москве, рушатся панельные дома и стекло-картонные небоскрёбы… Просыпался в холодном поту и приходил в себя: слава Богу, я в Москве, а Москва – незыблема.
Незыблема – так казалось мне тогда, тридцать лет назад.
И вот она – потрясена. И все мы – потрясены, подавлены, обескуражены. Какими выйдем из этого несчастья? Дай Бог выйти. И дай Бог – людьми.
Георгий Пряхин,
писатель, общественный деятель,
главный редактор издательства
«Художественная литература».
Фото Pixabay.com
